You are currently viewing НЕ ЛЮБО – НЕ СЛУШАЙ, А ЛГАТЬ  НЕ МЕШАЙ

НЕ ЛЮБО – НЕ СЛУШАЙ, А ЛГАТЬ  НЕ МЕШАЙ

Жили-были два брата умных, а при них третий – дурак. Куда бы братья на работу ни ездили, всюду за собой и дурака брали, – не помогать, а лгать сказки, присказки болтать. Дурак только и знал одно это дело.

Вот поехали они по весне рано пахать. Пашут. Захотелось им погреться, а огня нет. Смотрят: недалеко от них огонек виднеется. Братья и говорят дураку: «Иди, дурак, попроси огоньку». Дурак встал и пошел за огоньком, а братья кричат ему вслед: «Что же ты с голыми руками за огнем пошел? На вот котелок, в нем и принесешь».

– Не надо, – отвечает дурак, – больно уж далеко от вас ушел, не хочется ворочаться.

Шел-шел дурак, ноги отмотал, мозоли набил идучи, да таки добрался до огня. Видит: дед гумно (участок земли, на котором складывали скирды необмолоченного жита, проводили его обмолот, а также веяние зерна – ред.) обжигает.

– Здорово, дед, – говорит дурак.

– Здорово!

– Аль от зимы лета ищешь?

– Ищу, вражий сын.

– Нет ли у тебя огоньку, дедушка?

– Да вот, бери, сколько душе угодно.

– Мне, дедушка, на троих.

– Да во что же ты возьмешь? – спрашивает дед. – Держи, я насыплю.

– Сыпь сюда, дедушка, – говорит дурак, подставляя свой бок. – Здесь у меня в боку – большая дыра, в нее и сыпь!

– Как так? – спрашивает дед.

– Да так, дедушка. Здесь мои братья неподалеку от тебя пашут. От них я прошлым летом пошел за огнем к тебе. Дорогой зима меня застала, рук согреть негде было. Я засунул одну руку в бок, в животе ее согрел да ею и другую обогрел. Вот с тех пор и хожу с дырой в боку.

Видит дед, что парень к нему чудной пришел, и захотелось ему у себя дурака подольше задержать. Деда и медом не корми, только рассказывай ему всякие сказки и побасенки.

– Ну, вражий сын, – говорит дед дураку, – дам тебе огня на каждого брата, только забавь меня.

– А чем, дедушка, позабавить тебя?

– Небывальщиной какой-нибудь, сказкой или присказкой.

– Да я, – говорит дурак, – человек рабочий, мне каждый час дорог. Ведь я, дедушка, живу на такой земле, где дело спорится, и без меня братьям работать не годится. У нас, дедушка, работают-то не по-вашему в поле. Один брат пашет, другой следом за ним сеет, я тут же забораниваю, а семьи наши уж позади меня хлеб жнут да на гумно везут.

Полюбился совсем дурак старику. Очень захотелось ему послушать его.

– За прогульный час заплачу тебе, – говорит старик дураку, – только потешь сказкой.

– Ладно, – говорит дурак, – расскажу я тебе, дедушка, сказку, только с уговором: чур не перебивать, как стану сказывать. А перебьешь да скажешь «брешешь», вырежу из спины твоей ремень, натру его овсяной половой, зацеплю тем ремнем все твое гумно с хлебом, взвалю на плечи и свезу своим братьям. Вот, скажу, вам моя плата за прогул.

Старик согласился, зазвал дурака в свой кош (плетенный из хвороста шалаш – ред.). Потом усадил, накормил его всяким печеным и моченым, уселся насупротив его и приготовился слушать. Дурак откашлялся в кулак и сказал:

– Ну, слушай же, дед!

– Слушаю, вражий сын, – отвечал старик.

– Когда я, дедушка, был маленький, то мы с тобой росли в одной люльке. Мать у тебя была неродная, злая-презлая, не хотела тебя нянчить и кормить. Так ты у нас в хате в одной люльке со мной и рос.

Батюшка с матушкой жили очень бедно, жили с твоими родителями соседями, бок с боком, дом с домом. Ваша хата давно на нашу хату клонилась упасть. Я побоялся, как бы нас с тобой в люльке не задавило, и подпер угол своей хаты вашими окнами.

Ворота наши стояли у вас на крыше. Ваша скотина и повадилась к нам во двор через те ворота ходить…

Помню, родился сперва я, а ты – за мной. Нужно было меня окрестить, попу за крестины заплатить, гостей угостить. Побежал мой батюшка в амбар за мукой – нет ни горсти: мыши поели. Кинулась мать за деньгами в сундук – там ни полушки. Бросилась моя сестра петуха зарезать, а он без кур куда-то девался. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Что тут делать? Зло меня взяло: приходится некрещеному оставаться. Нужно, думаю, помочь батюшке. Вот вылез я из люльки, отломил от своей печки одну палку дубовую, другую вербовую, третью липовую и вышел в поле. Гляжу: по лугу три козы на одной ноге скачут и пасутся. Я бросил в них палку дубовую – перекинул. Бросил вербовую – не докинул. Бросил липовую – угодил и коз замертво побил. Выбрал я козу покрупнее да полегче, взвалил себе на плечи, принес домой, содрал кожу. Кожу-то я себе на пеленки взял, а мясо батюшке для гостей отдал. Залез опять я в люльку, укрылся один кожей, и мне стало, куда как тепло. А тебе, дедушка, холодненько. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Лежишь ты, дедушка, сбоку меня в люльке да плачешь, что не хватило для тебя моей пеленки и приходится тебе лежать голому. Меня окрестили, а ты так некрещеным и остался. На тебя у моего батюшки денег не хватило. Собрались к нам гости, съели твою и мою козу и захотелось им яичницы. Хватились наши – яиц нет: куры-то наши повадились у вас нестись. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Что тут делать? Схватил я топор, побежал на поле. Думаю, не застрелю ли утку с яйцами? Добежал до реки, слушаю: на другом берегу в дупле жареные кукушата кричат. Вот, думаю, гостям готовое кушанье. Только как достать? Огляделся – переправы никакой. Недолго думая, схватил я сам себя за волосы, раскачал и перебросил на другой берег реки, прямо к дуплу. Вижу: в дупле дырочка. Я в дупло руками – не лезут, ногами – тоже, я головой – нет, не пролезу. Тогда я свернулся втрое да с топором в дупло и забрался. Съел я тут одного жареного кукушонка, других в карман забрал и стал из дупла лезть. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Уж я лез-лез, никак не могу вылезть: от съеденной кукушатины у меня больно живот раздуло. Что тут делать? Я вперед и руками, и ногами, и головой – нет, забыл, как туда влезал. Нечего делать, отдал я тебе подержать жареных кукушат, сам побежал домой за топором, прорубил в дупле дыру побольше, высадил себя да и тебя заодно. Пока бежали мы с тобой домой, жареные кукушата у меня за пазухой гнездо свили и яиц нанесли. Ну, думаю, будет из чего гостям яичницу сделать. Да только стали мы с тобой к дому подходить – ты впереди, а я за тобой – ты и подави у меня за пазухой кукушиные яйца. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Уж я тебе тогда ловко за то бока настегал кнутом. Раз ударю здесь, а три вот по этому месту. А ты бежишь за мной да плачешь. Вот пришли мы, дедушка, в хату подсадил ты меня в люльку и сам лег со мною рядышком. Стала мать моя нас с тобою в люльке закачивать. Качает, а ты лежишь с боку меня да таково жалостливо плачешь. «Что с тобою? – спрашивает мать. «Да как же не плакать, – говоришь ты. – Сеньку качаешь, а Федьку так не надо?». А тебя-то, дедушка, Федькой звали. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Так-то, дедушка, долгонько мы с тобою в люльке росли, лежали. Мать у нас была плохая, за нами не смотрела. Я сам, бывало, из-под себя все убирал. А тебе-то где было? Так и лежишь, бывало, по целым неделям немытый, некупаный.

Вот я подрос, стал уже большой, а ты все в люльке валяешься. Мать моя раз и говорит мне: «Вот что, Сенька, ты уже не маленький, женить тебя пора. Поезжай в лес, сруби дерево, выдолби, вытеши корыто да притащи сюда. Нужно в нем Федьку выкупать».

Взял я топор, вышел на выгон, смотрю: ваша куцая кобылёнка по навозным кучам ходит да наши колючки объедает. А тебе моя матушка больно наказывала их караулить. После их, говорит, соберем и сомнем Федьке на рубашку. «Ага, – закричал я на вашу кобылёнку, – ты по нашему полю гулять, овес поедать?». Цапнул ее за хвост, сел на нее верхом и потрухал в лес, а топор был у меня сзади за поясом.

Трухал-трухал я, добрался кое-как в лес. Еду и хлебами любуюсь: наши стоят хорошие да выхожие, а на ваши, куда ни глянь, – все дрянь.

Смотрю я, дедушка, а твои отец да мать горох на вербе молотят. Солома, полова – на земле, а зерна – на вербе. Проехал я дальше, смотрю: на нашем гумне ваши работники бьют наших работников. Ваши наших – руками, а наши их – цепами. Зачем, говорю, у вас, ребята, такая драка? Да вот, говорят, никак не поделим мака. Вместе пахали, сеяли, вместе обмолотили, обвеяли, а стали делить да мерить – никто никому не верит.

Я слез с кобылёнки, поделил мак, да своих, помнится, больно обидел: им отсыпал маку только две рукавицы, а вашим отдал всю полову с землицей. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Вот забрался я в лес, стал выискивать да высматривать такое дерево, чтобы для тебя корыто вытесать. Хожу да думаю: теперь Федька без меня много подрос, нужно по росту сыскать дерево для корыта. Но сколько я ни ходил, не нашел такого дерева, так ни с чем и воротился к кобылёнке. Сел и поехал домой, а топор держу за поясом.

Еду, смотрю: твои отец и мать горох на вербе обмолотили и веют. Зерна ветром относит, а мякину к ногам приносит. «Эко чудные вы люди, – говорю я им, – на вербе горох молотить да веять». «А ты не чудной? – говорят они мне. – На передке едешь, а задок потерял». Я, глядь назад, – правда. Оказывается, топор из-за пояса у меня выпал да вашей кобылёнке зад отсек. Я на одном передке и ехал.

Бегу искать задок. Гляжу: он на вашей гречихе пасется. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Ну, думаю, достанется Федьке, что не укараулил гречихи. Срубил я у вас на маке вербовую палку, пригнал задок. Хватился его пришить к передку – иглы нет. Вырвал я из топора топорище, продел в топор палку и пришил ею кое-как задок к передку. Только что я хотел съесть на кобылёнку да ехать, глядь – а у ней на спине верба выросла, в самое небо верхушкой уперлась. Вот, думаю, деревцо хватит Федьке на корытцо. Хотел было уже рубить вербу, да раздумал.

Дай, думаю, я по ней взлезу на небо и полез. Лез-лез, долез до самого неба. Схватил одной рукой за сук, встал кобыленке ногой на шею, другой рукой ухватил за край неба. Вижу: в небе дыра. Я и взлез на небо через эту дыру. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Вот расхаживаю я по небу, смотрю: твоя грешная родня вся скотиной торгует, отменной скотиной, только на мену. Меняет скот на мушек и мошек, на вшей и блошек. Я и думаю: хорошо бы выменять нашему Федьке телушку, сам будет ее доить да себе прямо в рот лить.

Слез я на землю, набрал для твоей грешной родни товару без обмана в два кармана и опять очутился на небе. Вот выменял я, дедушка, для тебя телушку на мушку и стал с неба по вербе спускаться. Спускался, спускался, глядь – верба над землею висит, а кобылёнка моя из-под нее вышла да тут же пасется. Как добраться до земли? И недалеко, а спрыгнуть боюсь.

Пошарил я у себя в кармане – там вошь на аркане. Я привязал этот аркан к вербе – не хватает до земли. Сунул руку в другой карман – там блоха на цепи. Я привязал эту цепь к аркану, да только стал спускаться, как откуда ни возьмись – сильная буря и ну меня качать. Качнет раз – я об один угол неба головой как хвачусь, качнет другой – я ногами упрусь в другой угол неба. Цепь удержала, а верба обломилась, и меня забросило в топкое глубокое болото. Я завяз по самую голову в иле, уперся ногами в дно болота и вылезть никак не могу. Ну, думаю, пропал. Наплачется теперь Федька по мне. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Сижу я, долго сижу. На моей голове утка свила гнездо и нанесла яиц. Только ими я и кормился. И стала уже выводить утяток. Пришел волк и хотел мою голову съесть со всем гнездом. Я черк (хвать – ред.) его за хвост зубами да как крикну: «Отю-отю-отю!». Волк меня и вытащил на сухое. Смотрю: хвост у волка оторвался. С испугу волк побежал в одну сторону, а хвост – в другую. Ну, думаю, было для моего Федьки в руках на шубу, да и то бежало. Слышишь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

Видит дурак, что дед крепок на слово, не перебивает его, знай себе слушает, да и повел другую побасенку, чтоб старика поскорей рассердить.

– Был, дедушка, у нас погреб. Ты как-то баловался около него да и завалил его в яму. Вот стали мы с тобой его из ямы тащить – никак не вытащим. Побежал я за вашей куцей кобылёнкой на выгон, чтоб ее припрячь. Бегу по выгону да и наколол ногу на твои колючки. Одним концом колючка мне в ногу засела, а другим землю насквозь продела. Я как дерну ногу, выдернул из земли колючку, смотрю: в землю идет дыра. Я полез в эту дыру и очутился под землею, на том свете. Слушаешь, дед?

– Слушаю, вражий сын.

– Вижу я: мой дедушка на твоем дедушке верхом ездит. Говорю я твоему деду:

– Для тебя это дело, дедушка, непригоже, можно бы к нему приставить и помоложе. Гляди, и тяжеленько?

 – Да, не ладненько, – отвечает твой дед. – Просто одна мука. Хоть бы ты, Сенюша, прислал на подмогу ко мне моего Федьку-внука, гляди, большой стал?

– Да есть, – говорю.

– Вот нам с ним славно бы тут жилось: я бы его к этому делу тут и подучил. Я бы твоего деда таскал, а Федька бы за мной след заметал.

– Брешешь! – перебил тут старик дурака.

– Ага, – закричал обрадованный дурак, – коли «брешешь», так этого слова теперь не стешешь.

Содрал со спины старика ремень, оцепил им стариково гумно, затянул покрепче узел, взвалил гумно на плечи и принес к своим братьям.

С тех пор братья дурака не стали ни пахать, ни сеять. Задумали было они выйти в бары, да попали прямо к себе в хату на нары. И тут совсем обленились, весь век от дуракова гумна кормились и даже женились. А дурака – со двора да в бока. Гумно у него отняли и ему зерна не дали.

Записал заведующий Слепцовским двухклассным училищем Петр Семенов,

станица Слепцовская Владикавказского округа Терской области.

Добавить комментарий