Поселился в станице цыган со своею семьей и задумал подружиться с богатым казаком. «Все, глядишь, иной раз из беды выручит», – думал он.
А тут, кстати, и случай подходящий приспел: сын у него родился.
Вот он и пошел к богатею, шапку снял перед ним и низенько поклонился.
– Будь отцом-благодетелем, добрый человек, окрести у меня мальчишку, – говорил он, не переставая кланяться.
Понравились богатею эти поклоны, и пошел он в кумовья к цыгану.
Прошло после крестин три дня, наведался цыган к богатею, а тот в саду около ульев возился.
– Здоров, дорогой куманек, помогай Господь работать! – весело проговорил цыган.
– Спасибо, кум, – ответил казак. – Ну, как поживает мой крестничек?
-Что ему делается: скачет – прыгает!
– Ну?! – удивился и не поверил казак. – Ведь ему всего-то отроду три дня…
– А что ж из того? У нас дети растут быстрее травы, дорогой куманек.
«А, пожалуй, и верно, – подумал казак, – ведь цыгане – народ особенный»…
А цыган продолжал:
– И такой-то мальчуганчик вышел славный: полненький, розовенький, точно яблочко румяное, и все лопочет, и все лопочет…
– Что же он лопочет?
– А господь его ведает, нешто разберешь? Орет во все горло: «Дай миеду, дай миеду». А что такое этот самый «миед» – и не поймешь!
– Эх, чудак-человек! – воскликнул казак. – Да ведь мальчик медку захотел покушать! Ах, господи, боже мой…
Выломал он сот, положил в ведерко и подал цыгану.
– На вот, отнеси ему – пусть кушает на доброе здоровье…
– Спаси тебя Христос, – сказал цыган. – Пойду, заткну глотку медом твоему крестничку…
Ушел он, а казак раздумался о цыганской породе: «Ишь, народец какой: гляди, мальчишка через год-другой уже и помощником отцу будет, не то что у нас: когда-то его выкормишь, выходишь, да когда он вырастет… И столько-то с ним маеты наберешься!»
Поел цыган мед и на другой день явился к куму, но уже с большим ведром.
– Здорово, милый куманек!
– Будь здоров и ты, – отвечал казак, поглядывая на ведро. – Ну, как крестничек поживает?
Цыган и рукой махнул.
– Эх, кум, и не спрашивай: это не крестник, а наказание господнее, вот что я тебе скажу!
– А что такое?
– Да как же, кум! Ведь с утра до вечера орет и орет: «Дай меду-ду-ду!» А что это за штука и не разберешь…
– Неужели же не догадался, кум, что мальчик медку просит?
– Вот тебе крест-образ, куманек, не догадался!
Опять наложил казак меду в ведро.
– На, кум, – сказал он. – Пусть кушает крестничек…
– Истинный ты благодетель, куманек, – проговорил цыган и побежал домой.
«И хитрая бестия этот кум! – подумал казак. – Ведь этак-то он весь мед перетаскает у меня. Постой же, приятель, я тебя ублаготворю!»
И в тот же день перевез он пчел в степь на пасеку, а один улей с самыми злыми пчелами пристроил на яблоне и ждет цыгана.
А тот через три дня притащился снова и уже не ведро, а цыбарку, из которой лошадей поят, принес.
«Эк разлакомился!» подумал казак.
– Жив ли мой крестник? – спросил он.
-Эх, кум дорогой, – вздохнул цыган и чуть не заплакал. – Кажется, мне одно остается: завязать глаза, да бежать куда попало!
– А что такое случилось?
– Помилуй, благодетель, твой крестник бунт устраивает! С утра и до самой поздней ночи только одно и вопит: «Дай медочку!» А я разве знаю, что такое значит «медочек?» Если сказать медь, то как будто бы и не похоже…
– Ну, что там не похоже! – засмеялся казак. – Меду просит крестник. Только вот что, кум: мне некогда, а ты уж сам выломай столько сотов, сколько тебе угодно будет. Возьми лестницу и полезай на дерево, но смотри, в случае чего не ругай пчелок: грешно, ведь они божьи работницы.
Обрадовался цыган: «Вот, мол, когда я до меда дорвусь: своя рука – владыка!»
Приставил лестницу к яблоне и полез.
Начал он добираться до улья, а пчелы так и кружатся вокруг него, жужжат. Он же отмахивается от них рукой, приговаривает:
– А ну вас, пчелки, к богу! Кши, кши, милые пчелки!
А как начали пчелки жалить его и в голову, и в лицо, и в руки, не вытерпел он и стал ругаться:
– Чтоб вас черт побрал! Кши, нечистая сила, угомону на вас нет!
И не до меду тут уже было, впору самому поскорее слезть с дерева. Стал он спускаться, не смотрит вниз и все от пчел отмахивается. Казак же тем временем принял от дерева лестницу.
Спустился цыган до пол дерева, хотел поставить ногу на лестницу, думая, что она по-прежнему стоит на старом месте, сорвался и загремел вниз. Цыбарка попала ему под бок, и почти в лепешку смял он ее.
– Ой-ой! Ох, господи! Ох, владыко милосердный! – завыл он и подняться с земли не может.
Побежал к нему казак.
– Что с тобой, куманек?
– Ох, кум, упал я, сорвался с дерева…
– Вижу, что упал, да как тебя угораздило-то? Уж не ругал ли ты пчел?
– Ох, кум, грех на моей душе – ругал… Ох, господи…
– Эх, говорил же я тебе: не ругайся! Не послушал – сам виноват…
– Вижу, кум, что сам виноват, но зачем же лестницу от дерева ты убрал?
– Да разве же я убирал ее! Я и близко не подходил к ней. Может быть, она сама ушла…
Волком посмотрел цыган на казака, поднялся и пошел домой, и охая, и прихрамывая.
Как-то поставил цыган на ночь в реке крючки и поймал большого сазана. Взвалил его не плечо и поспешил домой.
«Вот-то обрадуются жена, дети», – думал он дорогой.
Проходил он мимо станичного правления и услышал, что кто-то зовет его. Посмотрел – атаман станичный с писарем стоят у раскрытого окна.
– Эй, цыган, остановись на минуту! – крикнул атаман.
– Чего изволите, господин атаман? – спросил цыган, а в душе уже заранее попрощался со своим сазаном: – «Эх, пропала моя рыбка – сожрут ее проклятые хапуги».
– Что это, – говорил атаман, – кажется, господь тебе добычку послал? А?
– Послал, господин атаман, – отвечал цыган, а сам норовил дать тягу.
– Если послал, – продолжал атаман, – то где же твоя совесть делась?
– Ах, Карп Данилович, – сказал писарь, – кого вы про совесть спрашиваете? Ведь известно, что цыган свою совесть давно потерял…
Больно было цыгану слушать такую напраслину.
– Зачем обижаете меня, господин писарь, – сказал он. – Совесть у меня цела, и я угостил бы вас сазанчиком, да беда моя – плохо я живу, нет у меня ни маслица, ни других приправ, самое главное – нет чихиря…
– Об этом не беспокойся, мой дружочек, – засмеялся атаман. – Ступай к своему куму-казаку и скажи ему, чтобы он распорядился на счет закуски, чтобы уха была, да и жареное, а мы скоро будем…
– Слушаюсь, господин атаман, – отвечал цыган, а сам чуть не взвыл. Но делать нечего: атаман – начальство, и ублажать его, хочешь – не хочешь, приходится.
Пришел он к куму, бросил сазана на лавку и передал распоряжение атамана. А кум и рад: такой важный гость у него будет.
Засуетилась жена казака и живо закипело дело у нее в руках: изжарила она сазана, ухи наварила, накрыла стол и ждет гостей.
А гости уже входят в хату.
– Рады не рады, а принимайте, – говорит атаман посмеиваясь.
– Помилуйте, господин атаман, – воскликнул хозяин, – за особое удовольствие почту.
– Милости просим, дорогие гостечки, – говорит хозяйка.
– Милости просим, – бормочет цыган, а в душе называет атамана и писаря обжорами.
Сели гости за стол, выпили чихиря и принялись за сазана, а цыган не садится.
– Ты чего же? – сказал ему атаман. – Садись…
Но цыган стал ломаться.
– Помилуйте, – сказал он, – как можно с такими важными особами…
– Э-э, брось это, – перебил его атаман. – В хорошей компании можно и без чинов.
Сел цыган и приналег на чихирь и сазана, а писарь, подвыпив, стал расспрашивать его, как он рыбу поймал.
– Ты каким же это средствием заполучил добычу? – спросил он. – На крючок, видно, попалась?
Цыгану не до разговоров: он полон рот сазаниной набил и жевал с трудом, а когда он прожевал, хлебнул чихирю и сказал:
– Сазана я не ловил, а подарил его мне речной дух. За твою, говорит, добродетель, Сидор, благословляю тебя рыбой…
– Ну, полно тебе врать-то! – засмеялся атаман.
– Да, – подтвердил писарь, – от речного духа не получишь! Хе-хе!
– А я так полагаю, господа, что и речного духа нет на свете, – сказал хозяин.
– Не скажи этого, дорогой куманек, – проговорил цыган. – Я и сам раньше не верил, а пришлось поверить. И одно жаль, что я цыганской породы, а будь я русской – быть бы мне богачом…
– Как так, кум?!
– А вот как: дал мне дух сазана и спрашивает: «Хочешь, Сидор, посмотреть на одну штучку?» – «Отчего же, говорю, не посмотреть?». И показал он мне столько золота, что и в большой котел не заберешь. Я было хотел набить им карманы, да он не позволил. «Этот клад, говорит, положен казаком, казаки и должны взять его. А ты, если хочешь, бери вот эти камни». И показал он мне самоцветные камни… А на что они мне? «Я не девчонка, говорю, чтобы играть этими камешками». – «Ну, говорит, дело твое. Ступай себе домой, а ежели понадобится рыбки, то приходи, но помни – приходи до петухов, потому что, как только прокричат они, мне уж надо прятаться в воду…» И, уходя, взял я один камешек да потерял дорогой…
– Эх, дурак, дурак! – воскликнул писарь. – Да знаешь ли, что эти камни дороже золота! За одну горсточку их можно всю станицу купить. Эх ты, чудородие эфиопское, и больше ничего!
– Ну, ладно, что попусту ругаться, – сказал атаман. – А ты вот что, Сидор… того… как тебя по батюшке величают?
– Поликарпычем, господин атаман…
– Вот что, Сидор Поликарпович, укажи нам это место где золото лежит? А?
– Отчего же? Я с милой душой готов, потому что могу вызвать речного духа, но только есть одна закавычка.
– А какая?
– Да, видите ли… Дух просил меня, чтобы я принес ему окорок, штуки три кур, да пшена пол пуда…
– Это же на что ему?
– «Надоело, – говорит, – Сидор, есть рыбу – хочется мясного…» Ну я, признаться, пообещал ему доставить, да только где же я возьму? В доме-то у меня беднота… А если я приду без окорока, то быть беде.
– Ну, это дело поправимое, – сказал кум, – все это я могу дать. Жена, приготовь там все, что требуется. Только, смотри, кум, чтобы твое слово было верно.
– Мое слово золото, – отвечал цыган.
Взял он окорок, пшено, пару кур и сказал:
– Ну, вы, господа, посидите, я пойду ублаготворю духа – пусть ест: сытый-то он добрее будет. Потом за вами приду…
Отнес он свою добычу домой, а вечером опять пришел к куму.
– Ну, господа, – сказал он компании, – идем, только уговор: песен не петь и не ругаться – дух этого не любит.
Пришли на речку. Посадил он трех приятелей на берегу около камышей.
– Вы сидите и ждите, а я пойду вызывать духа, – сказал он, сел на каюк, проплыл вверх по реке и пристал к берегу. Набрал он толстых палок, камней, накинул на себя простыню, которая была спрятана у него под бешметом, и стал подходить к тому месту, где оставил кума, атамана и писаря.
Увидели его приятели и испугались.
– Дух, – прошептал кум и задрожал.
– А почему он белый? – спросил писарь, щелкая зубами.
– Должно быть, так полагается, – проговорил атаман, посматривая, в какую бы сторону дать ему стрекача. – Смотрите, братцы, не робейте… Ишь, остановился.
Вдруг что-то с шумом пронеслось в воздухе, и толстая палка ударила писаря.
– А-а… Ах, батюшки! – взвыл писарь, хватаясь рукой за бок. – А-ах, родимые!
– Не кричи! Что разорался? – сердито сказал ему атаман, но тотчас сам почувствовал сильный удар в спину. – Ах, чтоб тебе провалиться в преисподнюю! – вскричал он, вскакивая и собираясь бежать.
– Караул! – завопил кум, которого что-то хватило очень больно по голове. – Бежим, братцы! И кинулся он в камыши, а за ним – атаман и писарь.
Притаились они и ждут, что дальше будет.
А дух подошел к камышам и, как голодный волк, принялся выводить заунывным голосом:
– Ау-у-у-у… ау-у-у.
– Ишь, развылся! – прошептал атаман. – Видно, цыганская образина чем-нибудь не угодил ему, вот он и срывает на нас свое зло…
– Анафема, – сказал кум, ощупывая шишку на голове.
– А знаете что, господа, – зашептал писарь. – Ведь дух-то до петухов будет караулить нас, и давайте обманем его: начнем кричать по-петушиному, он подумает, что настало утро, и уйдет.
– Ты кричи петухом – у тебя голос звонкий, – сказал атаман писарю, – а я буду курицей кудахтать.
– А я по-собачьи стану лаять, – проговорил кум, почесывая на голове шишку. – Может, он и собак тоже боится. Ну, начинайте братцы.
– Ку-кареку-у-у! – затянул писарь действительно звонким голосом.
– Куд-кудах… куд-кудах! – надрывался атаман.
– Гав-гав… гав-гав! – заливался кум.
А дух перестал выть, изловчился и пустил в камыши палкой, которая угодила атаману по шее. Потом полетели в камыши и камни.
И, как звери, стали шарахаться приятели, то в одну сторону, то в другую, увязая по колени в тине. А камни и палки продолжали лететь на них. И до рассвета гонял их дух по камышам. Наконец атаман совсем потерял терпение и пошел на отчаянность.
– Что это такое, в самом деле?! – вскричал он. – Когда же конец будет?! Идем, братцы, нас трое он один. Все равно семь смертей не бывать, а одной не миновать!
– Идем! – крикнул писарь, а кум тяжело вздохнул.
– Вот если бы ружье было при такой оказии, – проговорил он.
– Ну, братцы разом! – сказал атаман. – Ура-а!
– Ура-а-а! – подхватили писарь и кум, выбираясь из камышей.
А дух сдернул с себя простыню и без оглядки побежал в станицу.
Выбрались из камышей приятели, все облепленные тиной, и не было видно на них, что называется, ни кожи, ни рожи.
Осмотрелся атаман – духа нигде не было.
– А-а… – проговорил он и засмеялся. – Видно, испугался молодецкого «ура».
– И задал лататы! – подхватил писарь, заливаясь смехом, задергал бородкой, на которой закачался кусочек глины, прилипшей к волосам.
– Не выдержала нечистая сила дружного натиска, – проговорил кум, ощупывая на голове шишку, которая все увеличивалась и увеличивалась.
– Однако же он погонял нас изрядно, – заметил атаман, осматривая свою запачканную черкеску.
– Что ж, – возразил писарь, – ночью кого угодно можно испугать, если начать палками да камнями швырять.
– Да, – подтвердил кум. – Другое дело, если бы он поступил по-благородному, а то – что это такое: ни слова не говоря, бац палкой! Однако, куда же девался кум-цыган? – проговорил он задумчиво.
– А кто ж его знает, – отозвался писарь, – может, дух открутил ему голову…
– Э-э, – возразил кум, – не говорите этого: цыганская порода хитрая, не даст себя в обиду. А что, господа, как вы думаете: уж не цыган ли выкинул эту шутейку? А?
– Не думаю, – сказал атаман, – потому у цыгана ума на это не хватит, а потом, и хвоста рыбьего у него нет.
– Действительно, – поддакнул писарь, хотя и не видел хвоста у духа. – Тут не цыганом пахнет, тут дело, по моему мнению, касается водяного царства.
– Хм… хм… – произнес кум и подумал: «Врете вы оба. А я так полагаю, что это куманек, чтобы он издох, за сазана отомстил нам».
А заря уже начала заниматься, становилось все светлее и светлее.
– Что ж мы, господа, стоим? – воскликнул атаман. – Пора и до дому, пока бабы еще не погнали скотину на степь, а то будет стыдно идти…
И все трое не пошли, а кинулись бежать домой, пробрались в свои хаты и при помощи своих ругавшихся жен обмылись, обсушились и легли соснуть часок-другой.
Выспался кум и отправился проведать цыгана. Вошел в хату и увидал его лежащего на кровати; голова его была обмотана тряпками, и сам он охал.
– Жив? – спросил его казак.
– Жив-то, жив, – отвечал цыган, – да не можется мне: вчера дух бока намял.
– За что же?
– Да что, кум! Окорок говорит мал, куры худые… А я тут причем? Что мне дали, то я и отнес.
Осмотрелся казак, увидел окорок, который висел на гвозде, на стене. Глянул на него: окорок оказался тем самым, который он дал цыгану для духа.
– А этот окорочек, кум, откуда у тебя? – спросил он.
– Какой? Этот, что ли?
– Да какой еще? Ведь один же окорок… Откуда он у тебя?
– А это жена нынче на базаре купила… утречком купила…
– Полно врать-то! Ведь я вижу – окорок тот самый, который я дал тебе вчера.
– Ну, кум, вижу, надо тебе правду сказать.
Действительно, окорок тот самый. Видишь ли, кум, как принес я его духу, осмотрел он его принюхал… «Что же, говорит, такой маленький? Тут мне и позавтракать не хватит»… Да как шваркнет его оземь. Ну, думаю, не пропадать же добру… Взял и принес домой… Хотел было тебе отнести, да подумал, что после того, как дух подержал его в своих лапах, ты и не притронешься к нему. Ну, а у меня все сойдет, потому наш обычай этого не разбирает.
Покачал казак головой и проговорил:
– А посмотрю я на тебя, куманек: бо-ольшая же ты скотина!
И вышел он из хаты, сильно хлопнув дверью.
А цыган весело засмеялся.
Сказку рассказывали в станицах Терской области,
записал собиратель фольклора Евгений Баранов
